Как болит счастье

Да, я счастлива:
в сны приходят умершие.
Так приятно разговаривать с ними.
Смотришь на них – и как будто примериваешь
свою жизнь, пошитую наполовину.

Вчера явился Серёжа.
Я сказала: «Серёжа, сходи для дедушки
за булками... белыми».
Он ответил: «Не сходить отчего же?
Я всё, как обычно, для дедушки сделаю».

«Только не бери обманные, из нового века!» –
кинула вслед ему. –
«Купи с маком или с изюмом!».
Он обиженно фыркнул: «Мне ведь десять, кумекай…
Что, думаешь, я совсем безумный?».

Помню, после роддома на плечо мне срыгивал.
А теперь он уходит по сиреневой улице.
Фонарики автомобильные обо мне подмигивают:
«Ишь, как любуется…».

А недавно приснился брат мой. Средний.
Который учил меня не ныть и не плакать.
«Всегда,  – говорил он, словно живой, прыгая, – 
бей последней!
А не то всю жизнь провыступаешь в заплатах!
Даже если уронят – резвее вскакивай,
ругайся матом, пускай ты девчонка!
Расцвечивай им рубахи на память кровяными маками!
Пускай скулят их селезёнки-печёнки!».

Снова ужаснулась его жестокости.
Но он натренировал мои мозги и руки.
…Во сне колочу по цветастой простыни – 
и отцветают мои негасимые муки.

А сегодня пришагала собака Шура. Любимая самая.
Та, что изводила меня моей же любовью.
Она ткнулась в веки мои усами
и тихонечко проскулила: «Ну, что? Готова ты?».
А к чему – не сказала. Я погладила ее вдоль по шерсти.
И зачем пришла – не спросила
тоже. 
Ни к чему… Боже мой! Как же она красива!

Что с того, что всегда выпадали крести,
выпадали червы, а бубны с пиками
меня обходили.

Но я-то знала,
как размеренно часики тикали
под огромным небом Моего вокзала.

Но всего страшнее и всего величее –
возвращенье матери в сны беспечные.
В том же самом самом земном обличии.
Бесконечны визиты её бесконечные.

В уплотненье кинзы коридоров сонных,
в вязком мускусе комнат чёрных,
и бездонных углах – 
ароматы её и голос её и песни её помню,
понимая: богатства мои во снах.

Я целую её сухие ручки
и встаю перед ней на колени.

Тихо!!!

Я живу, как нищая: от получки и до получки.
Потому что она ушла и оставила лихо.
Приняла его с лёгкостью. Счастлива даже.
Лихо… Разве оно переносимо…
Вот идёт, к земле наклоняясь,
мама с тяжкой поклажей
и скользит мимо всех радуг мира.

Надрываюсь: «Мама! Ты опять соскользнула вниз!
Поднимись на радугу, мама!».
Глухо хлопает алфавитная рама.
И скрежещет усталый карниз.

И в ответ только эхо со дна ночного:
«Разве дней тебе было дадено мало,
чтобы эту кладь облегчить для мамы,
уложив на плечи свою половину?
Но твоё лихо – лишь пыль в карманах.
Или бабочка, усевшаяся на спину…».

Просыпаюсь. Одиноко. Сдираю слёзы.
Самой жёсткой тёркой. До углей в коже.
Утро пахнет розами и мимозой.
И хотя… не верю…
тянет крикнуть: «Прости же, Боже!
Или… или – не прощай мне даже!
Но пойми – Ты знаешь! – пойми одно лишь!»…

Снова утро. И снова звучит адажио.
Но ничем это счастье не обезболишь.